Вместе были детство и война

Каждый раз, когда я слышу, что война оставила свой жестокий след в каждой российской семье, вспоминаю уголовное дело моего деда Митрофана Степановича Сёмина, вижу серую папку, с которой мне удалось ознакомиться в архивах НКВД. Отец нашей матери был невинно осуждён в самом начале войны, расстрелян и только в 1994 году реабилитирован.

Вспоминаю и ранний уход мамы, для которой огромным ударом были не только потеря отца, но и тяжёлый путь с узниками, которых отступающие фашисты в июле 1943 года погнали на запад. Если бы мама шла одна, ей было бы легче. Но она шла в огромной людской колонне вместе с четырьмя детьми: семилетней Галиной, пятилетним Анатолием, трёхлетней Ниной и годовалым Алексеем, то есть со мной, на руках.

Людей гнали через Нарышкино, Брянск, Клинцы - и далее в Белоруссию. Шли медленно. За день тысячная колонна женщин с детьми проходила не более 15-20 километров. Убежать и спрятаться где-нибудь было невозможно, так как шли по территории, занятой фашистами. Люди ели то, что находили по пути в осенних полях и огородах. По рассказам мамы, сады и огороды после людских набегов становились чистыми. Ручьи и речушки мгновенно превращались в вытоптанное болото, потому что иного источника воды по пути не было.

В Белоруссии людей разместили в лагере, огороженном колючей проволокой. Фашисты систематически отбирали наиболее молодых и здоровых людей и партиями отправляли в Германию. Остальных они держали до глубокой осени, пока однажды ночью после сильной бомбёжки нас не освободили партизаны.

Как рассказывали мама и старшая сестра Галина, домой, в освобождённый Орёл, мы возвращались уже по морозу, когда тихо и непривычно мирно начали падать снежинки. Ехали по железной дороге в старых разбитых дощатых вагонах-телятниках, набитых до отказа людьми. Ехали долго и медленно, без расписания и графика, с непредсказуемыми большими остановками. Мёрзли, питались чем придётся. По рассказам сестры, которой было тогда семь лет, лучшим лакомством было блюдо, состоящее из горсти муки, размешанной в воде.

Многие умирали в дороге от истощения. Во время остановок люди высовывались из дверей вагона, звали работников железной дороги и просили забрать умерших. Именно тогда у нашей 25-летней мамы появились первые седые пряди.

Летом 45-го родители перебрались в посёлок Зелёный Орловского района. Они из разбитой снарядом избы, стоящей прямо у пыльной грунтовой дороги, обустроили землянку, и несколько лет наша семья жила в ней.

Послевоенная обстановка была жуткой, но мы, дети, находили в ней и положительные моменты. С одной стороны, страшный голод, когда в ход шли жмых, мёрзлая картошка, крапива, лебеда, отруби, молодые побеги и почки липы, цветы акации, трава сергибус и всё остальное, что жевалось и было не очень горьким. С другой - прекрасная деревенская ребячья вольница. Весной, лазая по деревьям, мы доставали из гнёзд грачиные яйца, несли домой, и мама варила их или жарила.

В летнюю жару густая пыль на дороге была предметом нашей игры в войну. Мы срывали лопух, насыпали туда горстями дорожную пыль, закрывали как конверт и бросали друг в друга словно гранаты. И радовались, что попали в «фашиста».

После войны родители пополнили семью, народив нам ещё двух братьев. Мама несла на своих плечах основной груз деревенской жизни. Зимой и летом она пешком ходила в город за 12 километров и носила на плече перевязку из крынок и бидонов с молоком, сметаной и творогом, которого нам почти не доставалось.

На вырученные от продажи деньги она приносила из города вкусно пахнущий хлеб, иногда булки, халву, конфеты-подушечки. Летом мы высчитывали приблизительное время возвращения и бежали за деревню, чтобы встретить маму в надежде на тайное угощение. Несмотря на послевоенную разруху и голод, мама старалась одевать нас опрятно. На швейной машинке она шила и перешивала одежду для всей семьи.

Семейные отношения строились под строгим контролем отца, который следил за тем, чтобы дети не сидели без дела. Отец был технарём от природы. Он водил трактор, автомобиль, ремонтировал веялки-сеялки, ловко ковал лошадей. Он разбирался в непростом механизме патефонов и граммофонов. Вспоминаю, что когда не было патефонных иголок, отец вставлял в мембрану иглу… от ежа. Звук был тихий, глухой, гнусавый, но вполне понятный.

Вспоминается обилие проходящих через деревню инвалидов без рук или без ног, передвигавшихся кто на костылях, кто на низеньких тележках-каталках. Взрослым почему-то было неудобно на них смотреть. И нам запрещали, чтобы не смущать инвалидов. А нам, любопытным детям, очень даже было интересно, из чего сделана чёрная искусственная рука или нога, и очень хотелось увидеть, как эти искалеченные солдаты справлялись с бытовыми сложностями в обычной жизни.

Зачастую прохожий люд просился на ночлег, и родители никогда никому не отказывали.

Мебели в родительском доме было мало. Лавки для сидения за столом были сколочены отцом из грубых досок. Керосиновая лампа зажигалась только при острой необходимости. Она тускло горела, чадила и издавала сильный запах керосина. И если усталый отец ложился спать, а мы хотели посидеть и почитать что-нибудь, то вопрос не обсуждался - лампа сразу же гасилась.

В 1950 году наше деревенское нищенство неожиданно закончилось. Отца пригласили на новую работу, и нашей семье предоставили прекрасный новый бревенчатый дом, построенный среди берёзовых и липовых аллей. Там был и двор, где жили наша кормилица корова Милка, поросята, куры, кролики.

Война всё дальше и дальше уходила в прошлое. Мы учились, взрослели. Вокруг нас бурлила, буйно расцветала мирная жизнь, и всё, что нас окружало, что ожидало нас впереди, казалось простым и ясным. Жизнь была прекрасна!